[ ENGLISH ] [AUTO] [KOI-8R] [WINDOWS] [DOS] [ISO-8859]

Течение времени он определял по тому, как быстро чередовались промежутки тьмы и света. Ночью было светло, а днем лампочку тушили и камера предварительного заключения погружалась в сонное сумрачное состояние, которое Евгений обозначал гражданскими сумерками. Причин такого нелепого положения было ровным счетом три. Во-первых, полуподвальное окно вследствие вековой запыленности и в лучшие времена не пропускало более двадцати процентов света, во-вторых, батюшка-мороз так изрисовал внешнее стекло, что и от этих двадцати процентов оставалось с гулькин нос, и наконец, в-третьих, наступала унылая для северной природы пора - время зимнего солнцестояния. Погоду, что называется, делали несколько чудом прорвавшихся квантов, без толку носившихся по камере в поисках чего бы такого здесь осветить.

Евгений лежал на деревянной кушетке и задумчиво разглядывал извилистую трещину, застывшую черную молнию, ударившую сверху вниз по шершавой бетонной стене. Этот ветвистый разлом, возникший лет двести назад в результате теплового расширения, был главным предметом многодневных наблюдений Евгения Викторовича Шнитке. Собственно, ничего другого, более интересного, в камере и не было. В результате эта, в других условиях малозначительная деталь, приобрела для узника первостатейное значение. Она снова и снова будила его голодное воображение, представая то в виде сказочного летающего дерева, то, наоборот, в виде его корневища, или вдруг превращалась в темное русло какой-то большой реки с многочисленными притоками, с маленькими населенными пунктами - каменными пупырышками на ее бетонных берегах, а то преображалась в многозначительные линии на холодной ладони каменного гиганта, изготовившегося сжать наконец ее в кулак. И тогда Евгений часами разглядывал таинственную судьбу сказочного великана - трогал руками шершавый камень, привставал на колени, тщетно пытаясь расшифровать извилистый вектор жизни.

Он перебирал в памяти свой первый разговор со следователем и все никак не мог понять, что же он такого сказал, из-за чего его сразу же не возьмут и не отпустят? Следователя, специально уполномоченного по Северной Заставе, Евгений сразу узнал. Гавриил Иванович Лубянин, в графе "приход" которого значилось четыре тысячи пятьсот сорок три рубля семьдесят девять копеек, седой старый человек, низкого воинского звания, собирал себе на "запорожец", откладывая в месяц двадцать рублей. Единственное повышение он получил в переломный период вскрытия беззаконий культа личности, когда отправляли на пенсию и лишали званий переродившихся товарищей, запятнавших себя более жестокими репрессиями. Но, видно, какие-то свойства его натуры не позволяли ему двигаться дальше вверх по ступеням табели о рангах, ибо он так и оставался оперуполномоченным в низком звании, ожидая следующего, не менее переломного момента.

Евгений следил, как раскрывается на столе шершавая охристая папка, как пишется число, месяц и год его рождения, как ходят большие мохнатые белые брови над выгоревшими от времени глазами Лубянина. Почему-то особенно неприятно чернел год его рождения - одна тысяча девятьсот пятьдесят второй. Конечно, он слыхал о том, что сейчас не то время, и что история повторяется только в виде фарса, и что теперь отсутствие вины не является отягчающим дело обстоятельством, но все же, все же было страшно. Лубянин, обнаружив отчаянное заикание подопечного, попросил того не волноваться, а сам перевернул папочку и надписал: "Хранить вечно". Эта надпись измельчала в прах и без того ничтожный промежуток живого состояния человека. Когда Евгений назвал место своего рождения, совпадавшее с местом последней прописки в паспорте, белые крылья взметнулись вверх, и лубянинское служебное рвение воспарило под самый потолок второго этажа государственного дома.

-Так вы, Евгений Викторович, к нам из столицы?

Евгений виновато качнул головой и почувствовал, как Лубянин пошарил на дне его темных прозрачных глаз.

-Квартира столичная за родственниками осталась? - уточнил оперуполномоченный.

-Родственников нет, квартиру сэ-сдал.

-То есть как - сдал? - искренне возмутился Лубянин. - Вот так вот запросто взял и сдал?

-Да.

-Вот так вот за здорово живешь? - не унимался бывший клиент Шнитке. - Да нет, постой, обменял, наверно, а?

-Сэ-сдал, - настаивал Евгений, - у меня документ есть. Зэ-здесь на прописке лежит. - Евгений показал куда-то наверх. - Сэ-скажите, пэ-почему меня арестовали?

-Да тебя расстрелять мало за такое! - в сердцах выпалил оперуполномоченный и нарисовал большой вопросительный знак в своем воображении.

У Евгения в тот момент вдруг отлегло от сердца. И сейчас, лежа в полутемной камере, он даже с каким-то светлым чувством вспоминал старого седого служаку, недалекого, но честного внутри себя человека. Ведь вот, вскрикнул он тогда "расстрелять тебя, негодяя, надо", а у Евгения от сердца отлегло. Потому что реакция была человеческая, правильная. Ведь это даже Евгений понимал, как со стороны глупо выглядело его бегство. Лубянин, конечно, грубиян, но вовсе не такой, как те, что пришли потом, в тот страшный день, когда он должен был с Соней... Когда задрожала земля, так что, казалось, вот вот развалится его темный подвал вдоль черной молнии. Но нет, как ни качалась земля, как ни дрожал бетон, трещина почти не изменилась, ну, может, добавился еще один изломчик на ладони каменного гиганта. "Вот этот", - прошептал Евгений и пощупал новый поворот на линии жизни. Потом снова зазвучал в голове нетерпеливый голос Лубянина. Видно, ему было приказано разобраться побыстрее, видно было и то, что он давно уже отвык от допросов и дознаний. Уж слишком долго не появлялись преступники на Северной Заставе.

-Так что же будем делать? - не унимался Лубянин. - Кругом одни вопросы, шпионская ты личность.

-Я не-э шпион, - отнекивался Евгений.

-Тогда объясни, какого черта ты к нам в пограничную зону из самой матушки-столицы рванул, а? Молчишь? Ну, а я как это все начальству объясню? - Лубянин от усталости обхватил голову руками. - Ну глянь, сынок, ты вот пишешь "русский", а какой ты к черту русский, если ты Шнитке? Да тебя где ни ткни, везде дыры. Ой, только не говори мне больше про ворон.

Да, определенно Лубянин в конце первого допроса уже по-отечески относился к Евгению. Их как бы сплотило общее непонимание происходящих с Евгением событий. Но вот на второй день оперуполномоченный изменился, говорил, уже не глядя на подопечного, опять задавал те же, что и вчера, вопросы, но более стальным голосом, и когда Евгений заскулил, чтобы его наконец выпустили, вынул из стола большую, размером с дело, фотографию.

-Все ж таки ты шпион оказался, - Лубянин протянул Евгению серый прямоугольник бромпортрета. - Твоя работа?

У Евгения чуть слезы не накатились на глаза. С фотографии на него смотрели родные Сонины глаза, чуть лукавые и такие счастливые, что окружающий осенний пустынный пейзаж с рекой и одинокими ветлами казался по крайней мере не уместным.

-Мэ-моя, - подтвердил Евгений.

-Тьфу, - Лубянин от огорчения сплюнул. - Зачем снимал?

-Кэ-красиво, - Евгений покраснел.

-Тьфу, ну точно баба, - Лубянин по смущению Евгения чувствовал, что никакой он не шпион, а так, слизняк. - Я тебя про Эсо спрашиваю, - он ткнул в ажурную ферму, так некстати попавшую в поле зрения аппарата.

-А, вы пэ-про овощную базу?

Лубянин укрылся за мохнатыми бровями, чтобы не видеть Евгения. Евгений и сам почувствовал, что говорит что-то не то.

-Мы в музей на экскурсию хэ-ходили...

-Будет теперь тебе музей, - перебил с сожалением Лубянин. - Да тебя за съемку секретного оборонного объекта расстрелять мало.

Мало, мало, мысленно соглашался теперь Евгений, осознавая унизительную слабость человека, не умеющего преодолевать препятствий жизни. Так было и в детстве, когда от них ушел отец, и Евгений не смог подавить в себе жалостливого к нему отношения и не уступил материнским уговорам, не выбросил его из головы, а много мучился, обвиняя чуть ли не себя во всех отцовских грехах. Так было и в университете, когда он не смог, как многие, накинуть черные одежды, да так и не проскочил бальтазаровский зачет, а выдумать что-либо, как Горыныч, не хватило духу. Так случилось и тогда, когда появилась эта проклятая черная ворона его судьбы, и он сорвался на Северную, на полюс мировой скуки.

Вот и Соню он подвел - в самый ответственный момент, за несколько дней до свадьбы угодил в переплет. Да какой бестолковый! И где - в тихом забытом месте. Но ведь, если честно признаться, он все время боялся чего-нибудь в этом роде. Не зря его коллеги по столичной работе, из тех, кто сочувствовал, предупреждали: плохо кончишь, Евгений. Он и сам видел, как год от года между ним и людьми нарастала незримая жестокая стена. Ему все меньше и меньше были доступны их чувства. То он не вовремя засмеется над анекдотом в курилке, то вдруг за общим разговором с перемыванием косточек у начальства начнет вслух жалеть своих коллег и спрашивать то одного, то другого, чем бы он мог им сейчас помочь. И помогал. Оставался после работы и выполнял задание вместо какого-нибудь лентяя или, например, брал на себя чужие ошибки, а однажды, когда начальство в конце квартала попыталось лишить премии Варвару Петровну, многодетную мать, программистку, сбежавшую без предупреждения с работы в магазин готового платья, Евгений вышел вперед и предложил, чтобы вместо нее лишили премии его, так как он все равно холостяк и к тому же мужчина. Вскоре он стал личностью, из тех, о которых то и дело сплетничают в немногочисленных, спаянных научным планом коллективах. Им попрекали, если кто провинится, говорили: вот Евгений так бы никогда не поступил. Или, наоборот, желчно иронизировали: тоже мне, Шнитке второй нашелся. А он продолжал гнуть свою линию. Ставил чайник, прекращая каждый день один и тот же бестолковый спор - кому сегодня дежурить. Выступал на открытых партийных собраниях без предупреждения, чем всегда приводил в неловкое положение президиум. Например, Евгений мог сказать после какого-нибудь усыпляющего зал доклада, что наше правительство нуждается в любви и ласке. Да, именно так. Или, например, что оно вследствие огромного жизненного опыта очень много страдает от отсутствия большой и серьезной музыки, и предлагал всему институту перекладывать отчеты на ноты, как перекладывают стихи в оперы и речитативы. Многие смеялись над ним, подмигивали в коридорах, а некоторые втихомолку пожимали руку. Но и пожиматели вскоре исчезли, после того, как он вызвался проводить политзанятия, что по степени тошноты приравнивалось к мытью стаканов. На первом же занятии Евгений появился с черным треугольным ящичком под рукой. Не успела публика опомниться, как Евгений скинул кеды, достал из ящичка мандолину (ни на чем другом он играть не умел), взобрался на крытый красной скатертью стол и запел тонким сипловатым голосом "Аве Марию". До второго занятия Евгения не допустили.

В результате вокруг него постепенно образовался вакуум, как будто в прилегающее к нему пространство подключили мощный вакуумный насос. Этот механизм грозил высосать все до мельчайшей молекулы, если бы в последний момент не возникла Соня. Когда он увидел ее впервые в библиотеке, он по глазам ее понял, что и вокруг нее происходит нечто подобное. Не оттого ли они так легко потянулись друг к дружке, без трения и сопротивления воздуха?

Евгений повернулся на кушетке, с тоской предчувствуя приближение боли под солнечным сплетением. Казенная похлебка, как голодная волчица, набросилась на его неприспособленный к пищеварению желудок. Вот так же начиналось и тогда, за два дня до назначенного загсом срока. Часа три он, сцепив зубы, катался по камере, и из-за этого своего состояния не услышал, как в окошко несколько раз постучали сломанной на берегу Темной веткой. А вот через день, когда началось похолодание, он услышал таинственный знак и, прильнув к окну, увидел Соню. Бледная, в старом пальтишке, она, нагнувшись, смотрела прямо ему в лицо и, казалось, не видела. А может быть, и видела? Он не знает, потому что в тот самый момент появился Лубянин и повел его на очередной допрос.

Да, кажется, тогда впервые прозвучала фамилия Варфоломеева. А может быть, раньше, прямо на первом допросе. Евгений напряг ослабленный организм, но так и не смог восстановить правильную последовательность событий. Конечно, он признался, что учился вместе с Варфоломеевым, конечно, Лубянин опять сердечно посочувствовал ему и повторил свою присказку, что мало его просто расстрелять, до того все складывается плохо. Ведь получается, что он не просто в приграничную зону приехал, выходило, он к Варфоломееву подбирался, а может быть, даже был с ним в неизвестных отношениях. Бред. Бред. Но это еще не тот бред, что начался потом, после того страшного дня, когда он с Соней должен был пойти в загс, а вместо этого сидел, как преступник, и ждал, когда треснет пополам его тюрьма.