Нет, меня не проведешь, спорил с кем-то Воропаев. Ему припомнилась старая инструкция для следователей НКВД, найденная в архиве на Лубянке. Ее нашли в целую стопку, перевязанную полуистлевшей бечевкой. Стопка долго стояла в коридоре, и сотрудники пятого управления часто спотыкались об нее, пока она не развалилась. Воропаев взял одну тетрадку с фиолетовым штемпельным грифом ДСП, сдул пыль и развернул наудачу. Речь шла о неком театрализованном методе "доводки" преступника перед арестом. Даже название было специальное - "Система Станиславского". Заподозренный и выявленный враг должен созреть. Этим значительно облегчалась заключительная стадия следствия и чистосердечного признания. Преступника монотонно и последовательно нервировали грубой слежкой (буквально наступая на пятки), случайными звонками в половине третьего ночи ("ах, извините, это не общество защиты здорового социалистического сна?"), туманными намеками ("ну ты старый хрен, куда спрятал керенки?") и невероятными совпадениями (например, одновременным приездом дальних родственников из Киева и Улан-Удэ).
Человек постепенно начинал ощущать какое-то жизненное неудобство, как будто его линия судьбы постоянно контролируется и подправляется кем-то со стороны, потом впадает в беспокойство, переходящее в беспричинную панику. Вот Здесь-то его и надо брать. Уж ни этой ли инструкцией пользовались Ильф и Петров, когда описывали, как Остап Бендер готовился к решительному штурму подпольного миллионера? Помнится, тогда они с коллегами посмеялись, а вот теперь Воропаеву было не до смеха.
После того, как мать Андрея назвала сына Умкой, он сам себя почувствовал под системой Станиславского. События последних дней вдруг превратились в странную невозможную цепь невероятных совпадений, цепь, кованную не им, а кем-то всезнающим и всесильным. Да взять хотя бы их встречу! Каким образом он в огромном миллионном городе, где большая часть людей никогда не встречаются друг с другом, нашел этого бедного студента? А уж все остальное, просто уму не постижимо. Да нет, не может быть, протестовало материалистическое образование Воропаева. Прав доктор, надо отдохнуть или хотя бы выспаться. Он полез за сигаретами и обнаружил пустую пачку. Чертыхаясь, погнал машину к метро, в надежде на киоски.
В позднее время у станции метро Университет еще толкался народ. Спешили по домам засидевшиеся на работе преподаватели, вечерние студенты брали пиво, и прячась от дождя под козырьком, о чем-то весело говорили, подъезжала на девятках с тонированными стеклами братва в лампасах, затоваривалась кристалловской водкой, шла обычная ночная московская жизнь, напоминавшая киплинговскую сказку о том, как разные звери приходили к водопою и не трогали друг дружку.
Воропаев не сразу обратил внимание на среднего роста гражданина, стоявшего перед ним. Лишь когда тот просунул в окошко десятку попросил баночку "Черного Медведя", Воропаев обомлел:
- Михаил Антонович?!
Гражданин сначала взял пиво, пересчитал сдачу, а уж потом повернулся:
- Вы обознались.
Слава Богу, это был не доктор. Воропаев извинился, купил пачку сигарет "Петр I" и, мотая головой, побрел к своим Жигулям.
Дома перед сном он выпил коньяку, но в ночной тишине шум стал еще отчетливее. Теперь он заметил в нем какие-то переливы, будто завывание ветра в печной трубе.
Он опять вспомнил про дачу, потом про очки, потом про Умку, потом про Петьку Щеглова и так все в полусне перемалывал до трех утра. Потом встал, тихо, чтобы не разбудить домочадцев, из ванной позвонил в первую градскую.
Доктор оказался на ночном дежурстве и посоветовал непременно тотчас померить давление.
- Сто десять на девяносто, - под свист выходящего из резиновой груши воздуха, говорил доктор. -Давление в норме, странно. Впрочем, чего там странно, ведь человек состоит из сосудов, как орган. Не орган, заметьте, а орган. Вот он и играет, а нам все кажется возраст, нервы, вон отец Серафим тоже жаловался, да я и сам иногда коньячком спасаюсь...
- А как вам, Михаил Антонович, система Станиславского? -зачем-то спросил Воропаев.
- В смысле? - удивился доктор.
- В смысле вхождения в роль, вы как больше любите когда актеры вживаются в роль, забывая свое Я, и как бы превращаются в своих героев, или когда они знают, что они актеры, а героев играют сплошным мастерством?
- Знаете, господин полковник, я с отцом Серафимом долгую беседу имел, и вам советую с ним поговорить.
- О чем же беседа была? - заинтересовался Воропаев.
- О жизни, он мне сказал, что и я болею.
- Чем?
- Прелестью, - ответил доктор и испытующе посмотрел на Воропаева, а потом добавил, - Прелестью невинного осуждения пороков общества.
- Как это?
- Вы, говорит, доктор, прельщаетесь любоваться пороками, оставляя себя в невинности. Мол, сам я пороков избегаю, но люблю наслаждаться в других. А вообще, господин полковник, не знаю отчего те шестеро погибли, но поп наш точно... - Доктор, повертел ладонью у лба.
- Зачем же Вы мне советуете к отцу обратиться?
- Так он тоже интересовался системой Станиславского.
Доктор подморгнул майору и полез куда-то в стеклянный шкаф типа аквариум. Позвенев там лекарственными склянками, он достал фляжку, небольшие стаканчики с делениями в миллилитрах и сказал:
- Попробуем, господин полковник, медицинского, а то сейчас и коньяк, и водку гонят черт знает из чего.
Воропаев было начал отказываться, мол, на работе и вообще за рулем, но доктор, пользуясь положением, настоял:
- В качестве шумоутоляющего, я вам потом бюллетень выпишу, если что. Разлив точно по пять делений, доктор поднял мерный стаканчик:
- Ну, вздрогнем, полковник, - и сам себе удивился, - вот уж не думал, что буду с гэбэшником пить. Они чокнулись, выпили и прислушались к себе.
- Закусить нечем, - обоженным горлом прохрипел доктор.
- Разве ж лекарство закусывают? - укоризненно поправил Воропаев.
- И то верно. Но запивают, - и он плеснул из графина воды,
- А скажи, господин полковник, отчего ты до сих пор майор? - доктор простодушно уставился на Воропаева.
- Сам не знаю, Михаил Антонович, - тоже просто отвечал Воропаев, - При советской власти все впросак попадал, звезды мимо падали, а сейчас так быстро живу, что и забываю, кто я, и что я.
- Видно ты плохо систему Станиславского изучал, а мастерства не хватает.
- Не хватает, - покорно подтвердил Воропаев, взглянув на фляжку.
- Ну, что, - сообразил доктор, - Еще по пять кубиков, для закрепления эффекта. Они выпили еще, и тут доктор выдал:
- Ты, Вениамин Семенович не обижайся на меня, я и сам человек пропащий, работу свою не люблю, и жизнь свою не люблю, ни детства, ни отрочества не приемлю, еще пяток годков покочевряжусь, и на пенсию, а для чего, спрашивается, вся эта попытка моя? Как будто меня специально произвели на свет исключительно для примера, знаешь как в пьесе выведут какого-нибудь неудачника, чтобы он в последнем акте застрелился. Ты вот - и то благороднее меня оказался. На оскорбления не отвечаешь, меня жалеешь, неужели ж со стороны видно, до чего я неудачник.
- Брось, Михаил Антонович, мужик ты хороший, и врач хороший, у меня даже шум в голове пропал.
- Правда?
- Правда.
- Врешь, - серьезно сказал доктор,
- Зачем мне врать? - сопротивлялся Воропаев.
- Врешь из жалости своей идиотской, она тебя и погубит. Впрочем, губить-то и нечего. Жизнь - это всего лишь короткая передышка перед смертью.
- Передышка говоришь, а вдруг и вправду передышка, что тогда делать будешь?
- Я и сам говорю, передышка, - обиделся доктор
- Это ты для красного словца говоришь, а сам не веришь, потому что знаешь, что ничего другого, кроме этой передышки нам не дано. Вот скажи доктор, стал бы ты за просто так своей жизнью рисковать? На, погляди.
С этими словами, Воропаев вытащил из кармана Андреевские очки и положил на стол. Доктор не понимая, уперся в черные залапанные стекла.
- Ты в руки возьми, погляди внимательнее.
- Хм, - доктор профессионально разглядывал оптическое устройство, - Ортопедические? А почему оба глаза заклеены, слепой носил?
- Нет, зрячий, как мы с тобой.
- Странно, - доктор надел для пробы, - Ничего не видно.
- Вот скажи, смог бы ты в этих очках поперек Ленинского проспекта гулять, да еще на красный свет.
- Ты их с покойника снял? - доктор с отвращением положил очки подальше от себя.
Воропаев горько усмехнулся.
- Нет, с абсолютно живого. Один молодой человек в них поперек движения гулял. Говорит, очки эти не для того, чтобы смотреть, а для того, чтобы видеть!
- А, наверное Кастанеды начитался, - вспомнил доктор,
- В воины подался.
- Да я тоже так вначале подумал. Даже очень разозлился, ох, как я был зол. Попался бы мне этот умник, который на русский язык дрянь эту переводил, блин, яйца ему бы оторвал. Или издатель этот... - Воропаев выругался, - Ну скажи, отчего же это молодежь такой дрянью увлекается, и именно у нас-то в России, где еще сто лет назад про бесов написано, где сказано: "нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется..." где все наелись по уши марксизмом, где слово воин и Павка Корчагин одно и тоже...
- Насчет бесов, тебе конечно виднее... - не выдержал доктор.
- Знаю, знаю, тем более, чего-то значит и им не хватает?
- Прививки от словоблудия. Молодежь как раз-то и не нюхала еще настоящего марксизму, это мы с тобой старые волки, у нас прививка мертвая... против плюрализма.
- Да я не против демократии, но знаешь, иногда нет-нет, да вспомнишь главлит. Хоть бы подумали, чего издают и пишут. По-моему, так прежде чем издать, пусть представят, а ну как эта книжка к собственному родному ребеночку в руки попадет?
- Да чем им думать, - поддержал Доктор, - У них задница вместо головы, ей-богу.
Они вдруг замолчали. Потом доктор спросил:
- Ты зачем меня про Станиславского спрашивал, догадался, что ли?
- О чем? - удивился Воропаев.
- Что я пишу. Пьесы пишу.
- Нет, просто лицо у тебя такое... - Воропаев замялся подыскивая словечко, - Проницательное, что ли...
- Ну-ну, только я больше этим не балуюсь.
- Почему? Не берут?
- Берут, даже поставили несколько...
- Чего ж перестал? - волновался Воропаев.
- Страшно! - выдохнул Доктор. - Боюсь.
- Чего ж-то теперь бояться? - удивился майор федеральной безопасности.
- Себя боюсь. Ведь слово, как бы не говорили, что искусство, мол, само по себе, а жизнь сама по себе, слово обладает грандиозной силой подспудного действия. Понимаешь, не прямого, очевидного, а подспудного! И чем талантливее оно, тем страшнее. Я не о себе, я в общем, -поправился доктор, - Да и что он значит - талант? Ты вдумайся, определи. Нет, не талантом меряется литература, а подспудными последствиями.
Знаешь, я как-то подумал, откуда это во мне. Люди как люди, живут себе и помалкивают, а я такой расхороший, бумагу мараю. Как будто мне есть чего другим сказать хорошего? А что я могу я им сказать, сам посуди, ведь и я выхода не вижу, чего ж других пугать буду и тоску разводить. -Доктор приумолк, - А так ради хохмы или из-за денег, противно, мы же в России живем, а здесь к слову еще есть уважение и участвовать в духовном разврате, не хочу, страшно! - Доктор махнул категорически рукой, будто кто-то с ним спорил, - Хотя обрати внимание, как раз кто пишет? Сплошные неудачники, которые себя нигде не проявили, поэтому, кстати и писательство свое профессией называют, мол, вот ведь и я чего-то умею... И начинают выкаблучиваться, каждый себе нору роет, жанры, формы изобретают, один словечками играет, то так повернет, то эдак, у другого просто понос больного сознания. Ни хрена это не профессия, слово оно есть результат!
- Результат чего? - удивился Воропаев.
- Да ничего, - Доктор сам с удивлением осмысливал свои слова, -Ну вот скажи полковник, что для тебя самое главное в жизни? Воропаев наморщил лоб и принялся обыскивать свою плешь.
- Да она жизнь и есть самое главное, то есть жена, ребеночек, ну работа, конечно...
- Ага, работа, и для писателя главное работа, а о чем писатель пишет, о самом для него главном - о писании писания, понимаешь, он пишет о том, как он пишет, то есть, конечно все это не прямо, через героев, занятых вроде бы конкретным делом, а получается, что он думает не о жизни, а о том, как он думает об этой самой жизни...
- Что-то ты, Михаил Антонович, зарапортовался.
- Это не я зарапортовался, это чистый писатель запутывается.
Доктор махнул рукой и изрек:
- А вообще литература - это всегда есть крик души о помощи под видом желания спасти человечество.
Воропаев вспомнил отца Серафима и спросил:
- Ты в Бога веришь?
Доктор устало потянулся.
- Пора бы вроде по возрасту, а никак не могу. Знаешь, что меня во всех религиях раздражает? - и не дожидаясь реакции продолжил, - Претензия. Претензия на последнюю истину. Вот появись такая, скромная что ли, вера, чтобы не заявлял, мол, я пророк, следуй за мной и только, хочешь следуй, а не хочешь, отдохни посиди, мол, я и сам не ведаю, куда иду, а так сомневаюсь, на мир гляжу и тихо радуюсь...
- Но как же те самые проклятые вопросы?
- Не знаю, - искренне сказал доктор и, не спрашивая, налил еще по одной:
- Ну давай, - И выпив, добавил,
- Я тебе в серафимовой палате постелю, а сам пойду в ординаторскую. Ничего?
- Нормально, - ответил Воропаев, и покорно отправился спать.
Там он сразу же уснул, и снилась ему всякая дрянь, от которой у него только и осталось впечатление неудобства и запах нечистых носок. А утром пришел доктор, протянул стакан с водой и огорошил.
- Я тебя, Вениамин Семеныч вчера тоже пожалел, не стал говорить, а то ведь и не уснул бы.
- О чем ты? - жадно выпив воды, спросил Воропаев.
- Я ведь в палате был, когда отец бредил. Он только в сознании Апоклипсис речетатировал, а бредил он вполне по-светски. Воропаев весь напрягся.
- В общем, резюмируя, скажу так, тот Новый Человек изобрел адское оружие массового возмездия и в электричке его пробовал.
- Возмездие кому?
- Богу, - доктор пожал плечами и уточнил, - в лице его образа и подобия - человечеству.
- Какое оружие?
- Не сказал, и потом не говорил, когда я спрашивал, видно, не помнил ничего в сознании. А может и помнил, да ему некогда - молитва знаешь сколько времени отнимает? Вот какая штука, господин полковник.