Теперь уж без всяких предисловий, наступил ноябрь, вначале тоже тоскливый, безрадостный, но внезапно прервавшийся запоздалым последним теплом. Черт его знает как, но Владимир Дмитриевич слегка приоткрыл глаза и стал посматривать вокруг.
Конкретно, у него возникла необходимость по работе съездить в Ленинград. О Наде он не думал. Ведь он так и не звонил ей ни разу с того праздничного вечера. Он съездит по делам, заодно развеется. Надо побродить одному, подышать, подкрепится вечно любимым воздухом. И он отправился, и все дни был один, ездил гулять в Павловск, Петергоф, Гатчину, а вот в последний день позвонил Наде.
Нельзя же было вообще не позвонить. Ведь он чувсвтовал себя виноватым, и когда услышал ее голос и нескрываемое огорчение от того, что не предупредил зараннее, стал оправдываться, ссылаясь на занятость, в конце просто солгал, что мол только приехал и всего на один день. Но была еще одна причина для его звонка. Накануне он попал в гости к старинным знакомым, в теплую, семейную, уютную обстановку, которая на фоне его волчьего одиночества повергла в полное отчаяние, и душа потребовала чего-то такого и для себя.
Они встретились, и даже на минутку он поверил, что ее красота пробудит то далекое очарование, но этого не произошло. И даже какое-то новое выражение ее глаз, теперь уж не пустое, ничего не изменило. Да, Владимир Дмитриевич был как бы не в себе, он будто со стороны наблюдал за своими действиями, пребывая в некотором физическом оцепенении. Так автомобилист наблюдает за потерявшим управление авто, когда авария уже неизбежна.
Они долго гуляли среди дубов и потом были вместе, но конец этой истори уже cтал ясен, т.е. не конец, а наоборот, как это было и раньше, долгое, ни к чему не ведущее продолжение. Нет, на поверхности он уже выглядел значительно лучше и, возвращаясь в Москву, даже пошучивал с попутчиками и строил из себя удачливого человека.
Потом его затянули дела. В общем-то весьма, приятные - его старые идеи получили неожиданное подтверждение и даже международное признание. Но должной радости он не испытывал. Во-первых, здесь была своя история, ведь долгое время работы его стояли особняком, а он , как говорится, повзрослел и немножко устал доказывать нужность своего подхода, а когда признание все-таки пришло, он перегорел, и его волновали уже совсем другие проблемы. Поэтому приглашение на важный симпозиум он воспринял без особого энтузиазма, но оформлять документы все-таки начал, рассчитаывая подзаработать немного денег. Да и чего же не поехать в Италию, где он бывал, где зима - не зима, где, в отличие от других мест, он чувствовал себя вполне комфортно. Эх Италия, эх Рим, эх Коллизей! Я и сам среди прочих стран предпочитаю Италию. Как-то там уютно и хорошо, и язык какой-то родной, понятный, и люди приветливые, и, главное, всегда тепло. Впрочем, я бывал там летом, а Владимиру Дмитриевичу предстояло зимнее путешествие. Но оно будет еще в декабре, а пока шел ноябрь, и наступил тот вечер с товарищеским ужином, и мы уже вплотную подошли к той московкой полночи, откуда все и началось.
Итак, Соломахин в первом часу ноябрьской ночи стоял на распутье между тремя (по-крайней мере) женщинами. До одной было десять минут хотьбы, до другой - полчаса на метро, а до третьей - почти семьсот километров с Лениградского вокзала. Было ветрено и холодно, и вечернее похмелье быстро улетучивалось, а оставалось одно беспросветное одиночество. Хотелось чего-то уютного, хотелось какого-то хоть временного тепла, да, именно, временного, а на большее он уж и не расчитывал, да и способен ли он на большее вообще? Все долговременное казалось ему скучным и отвратительным. Все вернулось на круги своя, и нужно было опять приживаться, опять строить из себя удачливого человека и катиться дальше по наклонной линии под названием жизнь Владимира Соломахина.
Случайный прохожий толкнул его плечом. Он чудом удержался на ногах, униженно, обреченно хлопнул себя по бокам, и когда на звук прохожий повернулся к одинокому пьянице, словно пытаясь удостовериться, достаточно ли сильно он толкнул и не требуется ли еще чего, Соломахин унизительно что-то пролепетал, мол, все в порядке, и почувствовал такую безисходную мерзость внутри, такое дикое желание тут же исчезнуть, что кажется, чуть не заплакал. И здесь он впервые вспомнил про антресоль. Да бросьте, Владимир Дмитриевич, шептал он себе, полноте, дорогой мой ученейший друг, вы есть дерьмо, вы и никогда не посмеете заснуть с тем будильником, - испугаетесь, побоитесь, даже в таком мерзком состоянии, с таким оплеванным настоящим, подвергнуться испытанию, потому что слишком вы боитесь исчезнуть из этого пространства, будете, как тварь, цепляться и пресмыкаться, унижаться и клянчить - только бы оставили вам кусочек этого синего неба.
И откуда это желание жить, даже таким бессмысленным образом, даже в таком унижении. Ему вдруг, впервые в жизни, захотелось самому, первому, поговорить с кем-нибудь и, конкретно, с Андреем, но вспомнил про Ленинский проспект, и стало совсем плохо. Как он не хотел, как не боялся, но все ж таки решил ехать домой. Нет, он доподлинно не знал, что там предпримет, полезет ли на антресоль или так - заснет. Наверное, если бы спросил кто его в эту самую минуту, он, конечно бы, стал отрицать даже малейшую возможность, слишком он был уверен, что знает себя доподлинно и никогда не пойдет на это. А я-то сейчас сомневаюсь, т.е. если бы по дороге с ним ничего больше не произошло, то, пожалуй, кто его знает? Да ведь даже и неважно, смог бы он или нет пойти на такое, а важно, я в этом абсолютно уверен, что он стал вообще об этом думать. При его необузданном желании жить во что бы то ни стало, хоть как, а лучше - лучше, само появление даже феерической возможности уже свидетельствует о его полной катастрофе. И когда он шагнул на эскалатор, стараясь держаться как можно тверже, и тот потащил его вниз, в глубокое подземелье, там, в самом конце, у схода, он увидел знакомую фигуру.
Ах, господа мои дорогие товарищи, я даже сам вздохнул здесь с облегчением, т.е. вы , конечно, скажете, что мол я тут подстроил все специально, так сказать, для продолжения сюжета. Но боже мой, клянусь всем святым, что у меня еще осталось, все так, или почти так и было на самом деле.
Да, это было оно, то самое роковое лицо. Это была женщина по имени Ксения. Когда у Соломахина не осталось сомнений, послышался гул приближающегося поезда, и ясно стало, что надо бежать за ней на перрон, иначе оставалась всего половинная вероятность их встречи, он не сорвался с места, не поскакал вниз по ступенькам, сломя голову, а продолжал дальше недвижимо к ней приближаться. Здесь, сейчас, он вспомнил далекую прошлую минутку, когда увидел ее однажды в людском водовороте и встретился с нею глазами, и тогда, всем существом, всеми самыми глубокими внутренними органами, понял - быть им вместе! А после он забыл то озарение, ту далекую пророческую впышку, затертую их предыдущей неудачной связью, а теперь в холодную ноябрьскую полночь опять вспомнил и не двинулся с места.
Она стояла на перроне спиной к нему и слегка вздрогнула, когда он ровным голосом сказал:
-Здравствуй.
-Здравствуйте, - быстро прийдя в себя, ответила Ксения.
-Домой?
-Да.
-Проводить? - почти равнодушно предложил Соломахин.
-Нет, мне там рядом.
-Как жизнь?
Она неопределенно пожала плечами. Послышался грохот, и по ногам ударила упругая волна из тоннеля. Вот тут Владимир Дмитревич испугался, ведь наверняка последний поезд, но прыгать за ней - значит слишком раскрыться.
-У тебя есть телефон?
-Да, -и добавила без особого сожаления, -Но не на чем записать.
-Скажи, - он приготовился записывать телефон на руке.
Она запрыгнула в вагон, крича находу ему последние цифры, и тот унес ее туда, в неизвестное ранее, а теперь тоже пока неизвестное, но уже достижимое, причем таким простым способом, место. И , конечно, не пройдет и нескольких дней, как он извлечет ее на свет, подобно тому, как ловцы жемчуга извлекают со дна редкие дорогие экземпляры.
Ах, дорогой мой читатель, как же удачно все свелось, как во-время пришлась эта ложка, как кстати протянула ему судьба последнюю спасительную луковичку. Необычайно изменился Владимир Дмитриевчич в ту полночь. Он так воспрянул духом, так загорелся сейчас же жить, что пошел , разбудил меня, и мы с ним колобродили всю оствашуюся ночь. Я тогда еще не знал конкретной причины, а только видел - стряслось с ним действительно что-то хорошее, и он на глазах оживал и распрямлялся, еще, конечно, не во весь свой Соломахинский рост, а так - как бы с непривычки, как оживает человек после долгой тяжелой болезни.
-Ну, господин литератор, - говорил он чуть захмелев, может ли человек любить то, чего совсем не знает?
-По-моему, только в таком случае любить и возможно, - как-то цинично я ему отвечал, еще не вполне проснувшись. Я знал его привычку спросить что-нибудь простое или известное и потом, расслабившись, слушать, а самому радоваться сокровенным мыслям и, в тоже самое время, как бы отдыхать при мне, мол, мели Емеля, а я мозги свои расправлю и подремлю. Но, может быть, все было и не совсем так, ведь я уже спал, а я очень не люблю внезапно просыпаться.
-Брось, брось, проснись, ведь жизнь, черт его, дери продолжается и ночью, а ты, мой почтенийший литератор, должен за всем следить и ничего не пропускать. А знаешь ли ты, сколько важного случается ночью пока все спят? Я тебе, душа моя, толкую о чувстве, а ты никак не проснешься, он чуть не тряс меня за плечи, - я же тебе не про любовь с первого взгляда толкую, а про болезнь. Понимаешь? Эх, сонный ты человек.
Он закурил еще одну сигарету, а курил он и так всегда много, а сейчас еще пуще, так что нас двоих, в дыму уже и трудно было различить.
-Напиши такую историю, как некоторый, не вполне хороший человек, но тоже с желаниями и чувствами, живя плохо и неправильно, и даже ненавидя себя порой, но все ж таки постоянно цеплясь за жизнь, вдруг, находит такое идеальное существо, т.е. ему это так кажется, а впрочем точно, отъявленной красоты существо, и вдруг воображает, что оно, это существо, должно обязательно ему принадлежать. Но, во-первых, вначале он совершенно о нем , об этом существе, ничегошеньки не знает, только разве оболочка да один означающий взглядик. По нему, по взглядику, он вдруг воображает, будто имеет право на нее и совершенно сходит с ума этой идеей. Ах, не то, получается пока банально, а я имею ввиду другое, - он даже разгорячился, - Ты ответь мне, может ли он расчитывать на успех, на такой несравненный подарок, вопреки его предыдущей отвратительной жизни? Имеет ли он право вкусить?
-Я думаю, что в таких случаях про право никто не вспоминает, а в твоем, - я сделал многозначительную паузу, - случае думаю, этот мерзкий тип обязательно попытается вкусить.
-И что? Какой же будет по твоему результат?
Я молчал, не зная, что сказать.
-Нет, все-таки я хотел тебе другую идею предложить, связанную, конечно, но все ж таки другую. Напиши странный роман, где он, ничего не зная о ней, проходит все этапы любви, а в конце так и остается, ничего о ней не узнавши. Только чтобы было с намеком, как будто, это - не обычная женщина, а сама мать-природа неизведанная, да не та , что мы алгеброй проверяем да расчленяем, а другая, настоящяая, по частям не познаваяемая, а только целиком или уж совсем никак. Только пусть в конце все к началу вернется, чтобы она соврешенно нетронутой осталась.
Я, помнится, тогда пошутил над ним, а после все-таки написал нечто, "Ловец тополинного пуха" называется, вы можете прочитать при случае.
-А впрочем, - продолжал Соломахин, -не слушай меня, пиши что хочешь, просто я сегодня счастлив, - давай, друг мой полуночный, выпьем. Я сегодня ночью к жизни проснулся и теперь не скоро успокоюсь.
И было видно, как на глазах, он оживает, и ясно, что ему хотелось как-то продлить эту счастливую ночь, потому что Бог его знает, что там произойдет дальше, ведь все еще было впереди.