Три холодных месяца пронеслись с невероятной, для нашей российской зимы, прытью. Часы, дни, недели летели словно брызги мокрого снега из под колес соломахинского авто. Они встречались каждый день, и Владимир Дмитреевич с огромным удивлением обнаруживал, что Ксения не только не надоедает ему, как это случалось раннее, но напротив, глубже и глубже захватывает все его существо. Разве мог он надеется на такое чудо раньше? Да, конечно, но только в самых утопических мечтах. Да, и она, все больше и больше, привязывалась к их счастью. Правда, иногда их счастье омрачалось разговором о том самом больном, но они оба уже стали привыкать к факту его нездоровья, тем более, что особых ухудшенией, по-преженему, не наблюдалось.
Итак, накатил май, а с ним и солнце, и первые клейкие листочки, и он решил исполнить давнишний план путешествия в Ленинград, который теперь уже официально назывался Санкт-Петербургом. По работе он приготовил какое-то дело, да и я еще решил воспользоваться предстоящей оказией и передать с ним толстенную рукопись в одно из тамошних издательств. Ко всему прочему, вдруг нагрянуло какое-то безумное, почти июльское, тепло и все сошлось удачно, и они решили отправится в доорогу.
А перед самым отъездом произошел странный случай, не совсем типичный, но, может быть, потому точно передающий удивительное настроение, которое охватывает истосковавшуюся, продрогшую Москву при наступлении певрого настоящего тепла.
Как-то под вечер, а было градусов шестнадцать, они разминулись на месте свидания, и Владимир Дмитриевич, как и тогда зимой, принялся метаться, обнюхивая едва позеленевшее бульварное кольцо. Уж очень вечер был хорош, и было жалко терять утекающие теплые минутки. Каково же было его удивление, когда он вскоре обнаружил ее в условленном месте, с букетиком хлипких, весенних цветов.
-Ты сегодня с цветами, - он преувеличенно радостно поцеловал ее в щеку, пряча букет за спиной.
-Да, - она смущенно вертела букетиком, - Такой смешной случай, я, собственно, опоздала вот из-за них.
-Интересно, - мрачнея, Соломахин уставился на слегка пожухлый букетик.
-Представляешь, мне его подарили!
-Угу.
-Ой, это все не то, совсем не так, ну что ты. Когда я уже поднималась на эскалаторе, ко мне подошел паренек и начал читать стихи.
-Про весну и любовь?
-Да, да, да - она закружилась на месте, - Про любовь с первого взгляда, понимаешь, он на ходу их сочинил и признавался в любви.
-Понимаю.
-Перестань, глупый, это так прекрасно, он, смешной, купил вот эти цветы и заставил взять.
-Ну просто-таки силой.
-Право, я отказывалась, но он был так искренен и ничего не просил взамен, просто, подарил и исчез.
-А знаешь, - переменился Соломахин, - Я тоже, когда то давно, подарил одной девушке цветы на эскалаторе, просто так - от хорошего настроения.
-Да? - она искренне радовалась и за себя и за него, - Послушай, как это здорово, как хочется жить, какой счастливый вечер, - она крепко обняла его, и они, оставив машину пошли по влажной размякшей земле.
А на следующий день уехали в Ленинград.
Утром они проснулись в светлой, о четырех высоких окнах и балконе угловой комнате, в бывшем когда-то доходном доме, а ныне коммуналке, на Петроградской стороне. Владимир Дмитревич выполз на балкончик, залитый утреннмим солнечным теплом, нависавший в сторону перекрестка. Где-то, на Суворовском и на Невском проснулась городская суматоха, а здесь было тихо, и только весело щебетали крыши. Он закурил сигарету, присел на пыльный ящичек, опершись на отогревшуюся стену. Через проржавевшую балконую решетку проступали плотно слепленные дома, с закрытыми пыльными окнами, с темными норами арок, из которых выползали ноявленные петербуржцы. Активная часть населения давно уже была на работе, а сейчас с разных концов выползали, пошатываясь и жмурясь, люди, в основном опущенные, с серыми мятыми лицами. Впрочем, и они радовались и теплу, и друг другу, и гуськом тянулись на противопложный конец небольшой площади с надписью "Бакалея".
Владимир Дмитреевич философически пускал дымные кольца и прислушивался, не появилась ли Ксения, отправившаяся на поиски душа. Он уже соскучился и хотел, чтобы она побыстрее вернулась, что бы они вместе порадавались прекрасному утру, предвещающему одно сплошное туристическое счастье. Они поедут на Невский, потом в Русский Музей, потом где-нибудь пообедают, потом - в Царское село, в Екатерининский, а лучше - в Александровский парк, и будут гулять обнявшись, по диковатым аллеям. Впрочем, было все-таки одно дело, и была толстая рукопись, и мое поручение. Это немного огорчало Соломахина, и он решил отложить его куда подальше, когда совсем нельзя уже будет оттягивать или - на случай плохой погоды. Так что, все, за исключением моего поручения, предвещало настоящие счастливые минутки.
Но все пошло наперекосяк. Хотя с утра соседи ушли на работу, и никто не мешал их пробуждунию к жизни, но скудные, разбросанные по разным концам квартиры, убогие средства утреннего туалета, привели Ксению в раздраженное состояние. Когда она наконец вернулась, молчаливая и озабоченная, не обращающая на него внимания, резко вывернулась из его соскучившихся рук. Между ними воцарилось тяжелое молчание, не прервавшееся ни во-время завтрака, ни даже потом, в машине, хотя он всячески пытался вернуть ее к жизни. Черт побери, - чертыхался Соломахин, мрачно проносясь по Невскому - стоило ли ехать за семь сотен километров, что бы вот так вот молчать? Потом, она, наконец, очнулась, но завела какой-то странный разговор, не глядя на город, а рассматривая золотые швейцарские часики.
-Господи, какая убогая страна, разве можно так жить? Ну скажи, как жить в квартире без ванны или душа?
Владимир Дмитриевич не понимал почему из-за таких мелочей нужно портить прекрасный день.
-Ну живут же как-то люди.
-В тазике, на кухне? - со злостью уточнила Ксения.
Соломахин промолчал.
-Ты думаешь, я - изнеженная фифа, думаешь, я капризничаю?
-Не знаю, - еле сдерживался Соломахин, с ужасом наблюдая, как портится прекрасный день.
-Да это просто ужасная страна, где никто ничего не умеет делать.
-И ужасный город? - Соломахин сделал последнюю попытку спасти положение.
-Обычный город, - не отрывая взгляда от часов, сухо сказала Ксения.
Слова о стране и городе, сказанные как бы со стороны, как бы человеком нетолько повидавшим мир, но и предпочитающим его, очень не понравились Владимиру Дмитриевичу. Но, конечно, дело здесь было не в квасном патриотизме, а именно в том, что на ум полезла ее загадочная французская история, да еще послышались слова ее больного мужа о ее мечте, во чтобы-то не стало уехать за границу. Но уж про город, это слишком! - Соломахин просто замолчал от возмущения. Она же, подождав немного, приблизила к его глазам ручку с золотыми часиками.
-Посмотри - вот это вещь, это настоящая вещь, сделанная в настоящей стране. Они никогда не опаздывают, противоударные и не промокают.
Она подождала, но за отсутсвием реакции добавила:
-У меня были советские, и не одни, но все - такая дрянь.
-А мои идут великолепно, - с преувеличегнной гордостью возразил Соломахин, с ненавистью бросив взгляд на изящные часики.
-До первого случая....
-Нет, уже два года идут, секунда в секунду, - выходя из себя громко сказал Соломахин.
-Не кричи на меня, - с угрозой в голосе, бросила Ксения, - Лучше следи за дорогой, - и чуть позже добавила, - Все советское - дрянь.
Владимир Дмитриевич взорвался:
-Ты вздорное, легкомысленное существо, черт побери! - Зачем ты ехала со мной? Зачем ты, вообще, тут живешь, ехала бы в свою заграницу, к чертям собачьим, черт возьми, почему мне отравляют такой прекрасный день? И где? Где? И кто? Всякое ничтожество, которое за всю жизнь ничего своими руками не сделало, у которого в голове две с половиной извилины, смеет судить да рядить свысока, как будто она и есть - та самая Европа!
-Останови пожалуйста, - прервала его Ксения, - Я не намерена больше выслушивать эту базарную ругань.
-Пжалуста, - Соломахин так резко ударил по тормозам, что сработал ремень безопасности.
Она вышла и, не захлопнув дверь, пошла мимо пушкинского памятника, но не к музею, а на набережную Грибоедовского канала. Соломахин несколько минут сидел недвижимо, оглушенный собственным криком. Все, думал он, хватит, какого черта, я должен терпеть эти капризы, как она посмела быть в плохом настроении, когда такая весна, такое утро, и такой город. Как она смела?! Он подогнал машину поближе к ограде Русского музея, твердо намереваясь не менять своей программы, и жить дальше, как будто он здесь совершенно один. Однако, перед самым входом он тоже повернул к каналу.
-Я здесь один, - шептал про себя Соломахин, упершись в чугунный парапет. Она ушла, и после такой откровенно высказанной неприязни, ясно, что навсегда. Разве возможно после таких слов их прежнее, почти безоблачное счастье? Нет, все обрушилось навсегда. Он снова один. Этот парапет, эта мутная вода, этот храм, это голубое, дышащее соленым морским простором, небо, эти земля и солнце, и это долгожданное тепло. Какое удивительное стечение обстоятельств, какая редкая комбинация, а ее нет рядом. Она ушла, не обернувшсиь. Но куда? Куда она пойдет, ведь впереди еще день и за ним вечер, а вещи у нее там, в квартире о четырех окнах и балконе. Следовательно - они еще встретятся, а, впрочем, как? Ведь она даже не знает адреса, значит им предстоит сойтись раньше, и, может быть, прямо здесь же. Но если так, то что они теперь скажут друг другу и чем будут жить дальше?!
Потом Владимир Дмитриевич стал взывать к одиночеству, но теперь, без усобых успехов. О нет, оно даже появилось, вновь возникло щемящее чувство проходящей жизни, какие-то прежние желания, мысли, чувства, но все это было мертвым и холодным, потому что рядом не было ее. С ужасом, Соломахин, сейчас же обнаружил, что совершенно не может смотреть на мир своими глазами, не в смысле оригинальности взгляда на вещи, а в смысле полной окружающей пустоты. Ему нужен соучастник, свидетель, сожитель, и не просто какой-то абстрактный, а именно определенный, с ее глазами, улыбкой, руками... Да, в конце концов, им все равно сейчас не разминуться, так не лучше ли примирится, забыть, затереть утреннюю вспышку. Он принялся оглядываться по сторонам и тут же увидел ее, идущей обратно от Спаса, кажется, прямо к нему! Ей тоже здесь одиноко без меня, и она возвращается, мелькнула радостная мысль, и он буквально бросился к ней навстречу, принимая желаемое за действительное. Он обнимал ее, а она, не шевелилясь, холодно смотрела куда-то мимо.
-Ну перестань, перестань, мы погорячились, посмотри какой чудесный день, какой волшебный город, ведь мы так мечтали об этом долгие месяцы, ну прижмись, обними меня...
Она поворотила на него глаза и холодно сказала:
-Неужели у тебя не осталось ни капли собственного достоинства?
Владимир Дмитриевич окаменел, потом как-то обмяк, а Ксения, вывернувшись обошла его и снова, не обернувшись, исчезла в музейных ворототах. Перед глазами появился больной Ефимов.
Ну уж нет, хватит. Играть такую унизительную роль? Избавьте, увольте, не мешайте, дайте пройти куда-нибудь отсюда. Впрочем, Владимиру Дмитриевичу никто и не мешал. Вокруг было пусто, а он продолжал тюфяком стоять посреди проезжей части, будто выпавший из фургона мешок. Наконец подъехали белые жигули и сигналом отогнали его с дороги, и он поплелся в ненавистный теперь музей. Там он бесцельно бродил мимо разодетых барышень на лоснящихся лошадях, останавливаясь в основном у окон, пока, наконец, не встретился с Ксенией в гардеробе. Вообщем, вся культурная программа была отвратительно исковеркана,и он, снедаемый тоской и голодом, вспомнил о моем поручении. Вдруг объявившееся дело даже способствовало его самочувствию - он теперь меньше обращал на нее внимания. Сделав озабоченое лицо и придав движениям более осмысленные очертания, он слегка отвелекся от накатившего горя.
Дело то было вполне пустяковое, хотя и не совсем понятное. Соломахину я вручил всю имеющеюся информацию, а вместе с ней, и мою многострадальную рукопись. Информация состояла из настораживающей своим дореволюционным значением фамилии и номера телефона. Звали моего потенциального издателя Мироедов. Впрочем. он не вполне был издателем, а скорее человеком при издательстве, что-то вроде литконсультанта и переводчика, как он представился. Соломахин зная мое, в тот момент, убогое литераторское положение, а также многотрудную судьбу рукописи, обещал всячески постараться и, особенно, прежде чем отдаваться в лапы, проверить, насколько вообще серьезное тут дело. Опробовав штук пять мертвых телефонов, он наконец услышал живые гудки, а за ними хриплый глуховатый голос:
-Да, это Мироедов Леонид Иванович из "Невских вод".
Едва Соломахин назвал мою фамилию, которую вы можете прочесть на обложке, как его радостно перебили:
-Володька! Помню, помню, приезжай.
Мироедов из "Невских вод" видно недопонял и принял Соломахина за меня. Объясняться было некогда и, узнав куда ехать, Владимир Дмитриевич оставил моего издателя в полной уверенности, что я сам собственной персоной сейчас нагряну.
Пока продолжалась телефонная суета, Ксения сидела в машине с отрешенным видом. Мало что изменилось и позже, когда они путались в далеком, застроеном хрущевскими пятиэтажками, районе.
Кое-как приткнув серебристый авто в неприспособленном дворике, Владимир Дмитриевич достал из багажника толстенную папку, листов на шестьсот, и, не говоря ни слова, ушел, расчитывая быстренько покончить с моим делом.
Мироедовская квартира располагалась на первом этаже. В темноте, не найдя кнопки звонка, он постучал, и дверь открылась сама собою. Стало немного светлее, по крайней мере, появился желтый тусклый коридор, в котором маячила какая-то темная фигура. То и был хозяин, как раз шедший из кухни в комнаты.
-Я по поводу рукопипси, - подал голос Соломахин.
-А, Володька, входи входи, знакомится будем, - Хозяин показал плечом следовать за ним.
Соломахин осторожно прошел вослед в комнату, освещенную сиротливой лампочкой на проводе, принужденнную светить даже днем. Вот это дух! - удивлялся про себя Соломахин, вот это андерграунд или, говоря старинным слогом, настоящее подполье. Окна были заштронеы наглухо. Но лучше бы эта лампочка вобще не светила, потому что то, что она выявляла, и стены, и потолок, и убогий мебельный гарнитур шестедесятых - стол, стул, книжный шкаф и диван-кровать, и сам пол, все было покрыто ровным вековым слоем асфальтового цвета, источавшим тот самый проженный, прокуренный, испитый запах, впервые обрушиваюйся на посетителя в подъезде. Первым желанием всякого человека появивишегося здесь, очевидно, было - немедленно выйти вон. Но Владимир Дмитриевич, связанный обещанием, как-то удержался, и к тому же сам хозяин, покрытый как и все остальное тем же культурным слоем, протянул руку.
-Рад, рад познакомиться, читал кое-что, - он неожиданно крепко сжал Соломахинскую руку и предупредительно предложил кресло, а после с вожделением уставился на рукопись. Соломахин прижал к себе папку и острожно сел в грязное кресло, с некогда лакироваными подлокотниками. Мироедов сел напротив, сложив на коленях руки с черными неровными ногтями. Кажется, ему было лет сорок, но пятнистая полуседая щетина и многочисленные морщинки превращали его в глубокого старика. В общем, если бы не маленькие осмысленные глазки, то следовало бы уйти сразу же, и Соломахин решил все-таки выдержать приличествующую паузу.
-Ты не стесняйся, - приободрил гостя Мироедов уже каким-то свежим голосом, - Ты ведь разбудил меня звонком, - он посвистывал через редкие полуобгоревшие зубы, - а сейчас - чайку хлебнем, да постой, сейчас и тебе налью.
Соломахин с ужасом посмотрел на засаленный, почерневший сосуд и энергично отказался.
-Ну, как хочешь, как хочешь, - кажется, Мироедов обиделся, но тут же поправился и снова уставился в рукопись, - Я ведь работаю по ночам, читаю рукописи, перевожу, - он кивнул на стол, заставленный пустыми бутылками.
-Может быть, прямо в издательство рукопись подвезти? - решил как-то выкрутится Соломахин, но тут же потерпел провал.
-Да зачем же, они мне и вернут рукопись для рецензии, - теперь Мироедов как то хитро посмотрел на гостя, - Ну а что там у тебя, роман я слышал?
-Да роман, - Соломахин окончательно влезал в мою шкуру.
-Толстый, - одобрительно констатировал литературный агент "Невских Вод", - А мне нравится, как ты пишешь.
Соломахин изобразил смущенную благодарность.
-Да ты не смущайся, если человек дрянь пишет, я ему прямо так в глаза и заявляю, что дрянь, а хвалю редко и без излишеств, - последнее он сказал с достоинством. - Вот твои вещи, - он открыл шкаф, заставаленый рукописями и вытянул откуда-то снизу каталожный ящичек. Пошурудил там немного и принялся перечислять назавания всех моих опубликованный вещей.
-Ведь здесь у меня, - он как-то ласково провел скуренными пальцами по карточкам, - Все лучшее, из прочитанного за последние двадцать лет. Так что гордись, Володька, - я тут дряни не держу. Если замечу человечка, в ящичек его - пусть надежду подает. Вот из-за этой картотеки меня и держат в издательстве, ведь они там ни хрена не понимают в литературе, а я хорошую книгу люблю, - он опять уперся в рукопись.
Соломахин, помятуя о том, что это мой последний экземпляр, и что во дворе в одиночестве сидит Ксения, лихорадочно соображал и все никак не мог ни на что решится. Конечно, картотека и имя издательства действовали обнадеживающе, но все остальное - это же просто какая-то жуть! И здесь, как это часто бывало с ним во всякие турдные моменты, его осенила парадоксальная идея.
-А что, Леня, давай чайку выпьем, только вот... - Соломахин изобразил сомнение, - Понимаешь, у меня там человек в машине сидит... дожидается...
-Что же ты раньше не сказал, эх, давай его сюда, выпьем конечно, - обрадовался Мироедов, - Зови!
Что же я делаю, усмехаясь, думал Соломахин подходя к машине, где от скуки медленно умирала Ксения.
-Разговор затягивается, - сказал он, как можно более сухим, деловым голосом, - Пойдем хоть чайку выпьешь, - и недожидаясь возражений, протянул руку.
Соломахин с каким-то мстительным ликованием следил украдкой за тем, как Ксения вплывает в мироедовские апартаменты. Когда они пробрались в освещенную комнату, и появился сам хозяин, Соломахин понял, что эффект, произведенный друг на друга всеми действующими лицами, превзошел самые радужные ожидания. Ксения просто обомлела от страха, а хозяин, обнаружив посреди своей норы сей блистательный экземпляр, стоял ослепленным кротом, еле удерживая в руках две дымящиеся кружки.
Соломахин представил их друг другу, и те, недвигаясь, издали какие-то нечленораздельные звуки.
-Присядем, - чуть развязано предложил Владимр Дмитриевич под обстрелом негодующих глаз Ксении, и почти силой усадил ее в кресло, а сам же с металлическим скрежетом развалился на диване, закинув ногу на ногу.
Хозяин поставил, наконец, чай гостям, и сам уселся за стол, загородив от Ксении бутылочное собрание. Встреча инопланетян, прокоментировал про себя Соломахин, пытаясь предугадать, как же поведет себя это подпольное существо, давно потерявшее интерес к материальным радостям жизни, спившееся, опущенное на самое дно и, все-таки, живущее последней страстью к выдуманному чужому слову.
-Так, о чем, бишь, мы толковали, - потирая морщинистый лоб, вспоминал Мироедов.
Надо заметить, что рукопись к этому моменту перекочевала на стол хозяина.
-Ах да, вспомнил, да ты же мне говорил по телефону, нечто феерическое, - Мироедов положил засаленный рукав на папку, - Впрочем, меня жанры не интересуют, главное, чтобы слово было живое, человеческое, чтобы скрябало вот здесь, - он чуть не вывернул что-то на груди, но вовремя опомнился. - Но и мысль, и мысль, конечно, а этого у тебя - не отнимешь.
Соломахин потупил очи, избегая удивленных взглядов Ксении.
-Да ты, брат, не стесняйся, Мироедов зря хвалить не будет. Ведь я с шестьдесятых годов многих знавал-перезнавал, правда, вот опустился, - он окинул рукой свое почереневшее жилье, - впрочем, как и сказать, и голова моя теперь для дела сгодилась, деньги платят хорошие, на прошлой недели по двести тысяч выдали, да, вот разошлись, - он выташил скуреными пальцами беломорину, продул и, подойдя к Соломахину, прикурил от горящей сигареты, и с каким-то, неизвестно откуда то появившимся аристократизмом, поблагодарил легким кивком головы, - Ведь что поразительно, вот я - интеллигент, мастер перевода, просидел семидесятые здесь, в хрущебах, читал и запрещенные и просто хорошие книги, за что гоним был неоднократно ленинцами, а теперь вдруг вытянут ими же на свет, вознесен на высокие оклады от издательства, основанного на те же самые партийные деньги, для отмывания, заметьте, - он как-то теперь обращался больше к Ксении, - Ну да мне наплевать, лишь бы книги путевые печатали, ведь, что есть хорошая книга? Эх, бывалоча, в мутные, застойные, возьмешь эдак пяток на недельку, зароешься в берлоге, только чаю да сахару побольше, и - понеслась душа в рай! Да и что эта атмосфера, эти шкафы, стулья, мебель, деревья, я вот и не знаю, например, что там за погода на улице: зима или лето? По мне - хоть осень, мне - много не надо, была бы книга умная, да диван, да мысль человеческая, ну, конечно, опять же тусовка, но это другое, это все социализм и столпотворение, а истинное чудо жизни, когда тет а тет, душевно, что бы знать, что ты не один все-таки, что есть еще в мире душа болящая, переживающая, ведь хорошую книгу человек сердцем пишет, возьмешь, раскроешь, слышится: тук-тук-тук, как оно там постукивает, каким кислородом дышит. А тусовка - ерунда, суета, писатели - глупый народ, Володька ты не обижайся, ведь я, в среднем, говорю, ведь умный человек понимет про что читает, и видит какое сложное дело - книга, умный человек и браться не будет сам писать, потому что слабость свою осознает, а дурак, тот и не видит, и не понимает, сколько всего намешано в хорошей книге, оттого ему и кажется - мол я тоже так могу, и давай - лупить по клавишам - десять страниц в день, нет, определенно, писатели самый глупый народ, уж поверьте - я их перевидал за свою жизнь немало.
Мироедов, совсем уж ожил, и, особенно, глазки то и дело поблескивали в полумраке. Соломахин же наслаждался, громко сирбая чай из кружки. Ему все больше и больше нравился хозяин. Ксения к чаю не притрагивалась. Мироедов же еще долго говорил, взывал, причмокивал, остроумно шутил, вообщем, по всему было видно, что на него накатило. Да и судил он, как правило, остро и точно и так развернул здесь свою жизненную идею, что, даже в пересказе Соломахина, надолго она мне запала. На прощание он крепко пожал подающему надежду писателю руку, а потом галантно, как английский лорд, подошел к Ксении и попросил:
-Позвольте и вашу ручку.
Затем торжественно, поднес ее пальчики к своей небритой, потасканной харе и запечетлел на них крайнее восхищение.
-Такой поцелуй дорогого стоит, - призналась Ксения уже в машине. Потом она повернулась к Владимиру Дмитриевичу, крепко ообняла его, и они поцеловались, словно невидевшиеся тысячу лет влюбленные.
-Господи, - уже сквозь слезы говорила она, - Ну, я глупая, вздорная женщина, я не знаю, что на меня утром накатило, ну зачем я тебе нужна такая?
-Не знаю - я не могу без тебя, - искренне признался Соломахин.