Лето действительно выдалось холодным и дождливым, но они этого не заметили. До самого сентября продолжалась счастливая жизнь влюбленных - ничто не омрачало их тайного счастья. Они встречались каждый день, и если у нее выдавались свободные денечки, они отправлялись, куда глаза глядят, по старинным русским городкам. Жили и любили в случайных гостинницах, домах отдыха, пансионатах. Думал ли он о будущем? Кажется, нет. Они оба попали в такую светлую полосу, что боялись даже мечтой вспугнуть счастливое наваждение. Он знал только одно - вот женщина, которую он так долго искал, которую полюбил и, кажется, она полюбила его, и без которой он жить уже никогда не сможет. Он был счастлив - ведь он мог так и прожить свою жизнь, не испытав настоящего чувства, ради котого можно было пожертвовать буквально всем, но слава Богу, судьба не обошла его стороной. Кажется, навсегда ушли в прошлое его неверные шарахания, его случайные привязанности, все эти мимолетние радости, слишком краткосрочные, чтобы создать ощущение полноты жизни. Все это - в прошлом. Он даже позабыл и недавние горести такие, например, как сидение в кустах возле ее дома, он забыл о бедном больном муже, который продолжал лечение в больнице, впрочем, по ее словам, уже дело шло на поправку и не выписывался лишь с целью реабилитации.
С началом же осени, его начали посещать сомнения - всякая полоса имеет край, и не его ли холодное дыхание уже слышалось в прозрачном воздухе первых сентябрьских дней. Да и, кроме того, подступал юбилей их повторной встречи - ровно год они вместе, и теперь, перебирая свои чувства, Владимир Дмитриевич обнаружил, что они не только не ослабли и истерлись, как бывало раньше, но он все больше и больше привязывался к этой женщине. От этого появился страх, переходящий в панический ужас, потерять ее, и до того реальный, что однажды он как бы в шутку стал допрашивать, приговаривая, будто он о чем-то таком догадывается, будто она что-то задумала за его спиной, и как раз в памяти всплыл рассказ Ефимова о письме Жана и угрозе уехать за границу. Она вначале рассмеялась и все отвергла, но он продолжал настаивать, и тут, понемногу, стало вскрываться.
-Давай не будем об этом, ей богу посмотри, как все прекрасно, какая счасливая полоса и зачем, пока все продолжается, портить...
-То есть что значит "пока"?! В каком смысле?
До него потихоньку доходило, что невнятное подозрение имеет настоящие основания, и Ксения действительно затевает нечто за его спиной. Тут его словно обожгло, и он, в гокрьком озарении, выпалил:
-Ты получила из-за границы какое-то письмо?
-Ну зачем тебе это, скажи? Неужели тебе было плохо? - с искренним огорчением жаловалась Ксения.
-Ты получила письмо от Жана?
-Да обычное письмо, ничего особенного, коротенькое...
-Когда?
-Несколько дней назад, - и заметив его недоверие, поправилась, - Ну я не помню точно, когда оно пришло, может быть, неделю или две назад.
-Там приглашение? - выпалил Соломахин, теряя последнюю надежду развеять надвигающийся кошмар.
-Да, что-то вроде, но ничего определенного пока нет, поэтому я и не говорила.
-Чего определенного?
-В смысле сроков, понимаешь, речь идет о контракте на определнный срок, но начало еще неизвестно.
-О контратке, - как со стороны Соломахин вслушивался в свой голос, - Надолго?
-На три года.
-На три?!
Даже в самых худших подозрениях такого не ожидал Владимир Дмитриевич.
-Нет, сначала на год, но если все пойдет нормально, то можно продлить до трех лет.
-И когда же начало?
-Точно неизвестно, но примерно - в середине октября.
-Но все документы ты уже подала в посольство?
-Да , на всякий случай.
-Погоди, постой, - Владимир Дмитриевич будто пытался смахнуть наваждение, - Значит, ты за моей спиной ведешь переговоры об отъезде?
-Да какие переговоры, всего-то и было, что письмо... ну был еще разговор, давно - год назад, я уже и забыла, да и зачем, может быть, ничего и не состоится, а еще полтора месяца, подумай, мы могли бы счастливо жить еще полтора месяца.
-Как это? Ты могла бы счастливо жить еще полтора месяца, зная что мы расстаемся? Я ничего не понимаю, да ты шутишь, скажи, что ты все это придумала, чтобы наказать меня за дурацкие подозрения.
Ксения отвела глаза и застыла. Он помолчал немного и, взяв себя в руки, размеренно заговорил:
-У меня к тебе есть последнее предложение. Ты сейчас же, при мне, пишешь отказ, отсылаешь, или мы расстаемся навсегда.
Видно она совсем не была готова к такому разговору:
-Но зачем, зачем, какой смысл, мы могли бы быть счастливы еще полтора месяца, зачем все обрывать?
-Наоборот, я предлагаю ничего не обрывать никогда.
-Но я не могу, я обещала.
-Я повторяю, - разжевывал, словно ребенку, Соломахин, - или ты сегодня же отказываешься от контракта, или мы расстаемся навсегда.
Ксения молчала. И Владимир Дмитриевич воспринял это молчание как сомнение или, во всяком случае, обдумывание его ультиматума. Он даже уже начал верить в ее капитуляцию, и даже напоследок решил сделать еще больнее:
-Скажи, Ефимов в курсе?
-Да.
Ах вот откуда эти симптомы выздоравливающего человека, мелькнуло в растроенном мозгу Соломахина. Больной получил сообщение о крушении очередного соперника.
-Н-да... - протянул Соломахин, наслаждаясь развернувшейся перед ним картиной горя и страдания.
-Ну что же, хоть ответ как бы и ясен, но я еще раз повторяю свое условие: сейчас же полный разрыв или со мной, или с этим французом.
-Но посмотри, как мы живем, у нас нет даже своего угла, я устала , я в постоянном напряжении, а скоро выпишут Ефимова, где я буду жить?
-Это все второстепенно, главное - твое слово - скажи ты, остаешься или нет?
-Я не могу.
-Но если все бывшее между нами временно, ради чего мы мучали того человека? Ксения, ведь все можно оправдать только любовью... -Соломахина буквально трясло... -Останься.
-Я не могу, - твердо повторила Ксения.
-Значит, ты жертвуешь нашим счастьем? - не веря ушам своим, переспросил Соломахин.
-Выходит так.
-Значит ты меня не любишь? - Голос Владимира Дмитриевича дрогнул.
-Люблю, - твердо сказала Ксения.
-И, все-таки, уезжаешь?
-Да.
Все кончено, прошептал про себя Соломахин, и словно водитель катафалка, тихо тронул машину к месту их вечной разлуки.
Они расстались, не говоря более ни единого слова. Только в последний момент он посмотрел в зеркало заднего вида на исчезающую фигурку, в надежде, что она все-таки обернется напоследок и, тем самым, заронит хоть малую надежду на перемену решения. Но Ксения так и не обернулась.
Всего один денек и прожил Владимир Дмитриевич, делая повсюду вид, как будто ничего не произошло. С утра пораньше пришел на работу, принялся разгребать запущенные дела, даже слегка перешучивался с коллегами, но и к вечеру как-то весь скукожился, как будто внутри него образовалась пустая дыра, неспособная сопротивляться атмосферному давлению. Да уж, точно, к вечеру , когда он вернулся домой, выглядел, словно проколотый резиновый человечек. Эта страшная пустота внутри не ограничилась его телесной оболочкой, но с неожиданной легкостью принялась захватывать все окружающее пространство. В какой-то момент и я сам попал под ее действие, встретившись с равнодушными соломахинскими глазами. Да уж признаюсь, неприятное это чувство быть пустым местом, хотя бы в воображении другого человека. Каково же было ему? Ясно было одно - своим ультиматомом он сам себе подписал смертный приговор.
Второго рабочего дня у него совсем не получилось, и все последущие две недели он недвижимо провалялся у себя в конуре, лишь изредка равнодушно поедая принесенную мною еду. На третий день он, правда, попытался читать, взяв наугад с полки первую попавшуюся книгу. Это оказалась энциклопедия философских наук, приобретенная мною в далекие теперь семидесятые годы. Наугад раскрыв страницу, он натолкнулся на цитату из Гегеля: "Сам по себе кирпич не убивает человека, а производит это действие лишь благодаря достигнутой им скорости, т.е. человека убивают пространство и время".
Она не звонила. Он медленно погибал физически. Меня это настолько испугало, что я полез на антрессоль, проверить, там ли еще будильник. Смертоносного устройства не было на месте! Дело было утром, и я, с нехорошим предчувствием, кинулся в соломахинскую комнату. Тот еще спал. Я оглядел его окрестности - ничего кроме литровой банки, заполненной доверху окурками. Помнится, я не остановился, стал заглядывать под диван и неосторожно разбудил Владимира Дмитриевича. Он открыл совершенно трезвые глаза и спросил взглядом: какого черта я ищу у него под диваном.
-Ты не видел будильника, того, что Андрей приносил? - без церемоний решил я прояснить степень отчаяния квартиранта.
-В мусоропроводе, - уставшим голосом ответил Соломахин и отвернулся к стене.
Я ему поверил - а зря! Загляни в тот же момент под диван, я бы сразу обнаружил искомый предмет. Несколько дней назад Соломахин перетащил его к себе поближе, но, видно, включать еще не решался. Я же, успокоенный, стал его тормошить разговором, из которого, естественно, получился монолог:
-Я знаю - мы с тобой, Владимир Дмитриевич, крепкие ребята, нас так вот, запросто, не возьмешь, мы еще пожить можем. Помнишь, ты про химическое вещество жизни говорил?
Соломахин не отреагировал.
-Да,я тоже так думаю, есть люди с веществом,а есть и без. С ним жить хочется,и всегда есть интерес, как-будто завтрашний,новый день - совсем другое, чем раньше. Да плевали мы на эти восточные философии, что нам одиночество,если все меняется? Я вот только думаю, что кроме всего прочего,еще имеется смертельный элемент, уж не знаю под каким шестьсот шестьдесят шестым номером, но есть определенно. Вот Андрей, например, не иначе как с ним уродился, оттого ищет свою глыбу, будет потом филосовский камень точить,как Данила-астер. Точит,точит, а все мертво. Кстати, звонил недавно, прийти хочет.
Я соврал специально, намериваясь сразу же после разговора разыскать молодого человека и действительно пригласить - ничто так не спасает от меланхолии,как вид еще более безисходного несчастия.
-Ничего, найдется что-нибудь и другое, при нашей с тобой, брат, жажде... - не встречая никакой поддержки, докончил я довольно меланхолично и оставил его снова в одиночестве.
Когда закончилась первая неделя разлуки, Соломахин понял, что Ксения никогда не позвонит, и, следовательно, уже выбрала не его. Тут с ним случилась настоящая истерика. Он панически перебирал все, что не попалось на его жизненном пути, не в силах ни за что ухватиться. Наука? Работа? Быть рабом объективной реальности? Пусть даже, - и не последним, в длинном ряду строителей этой величайшей из всех Ваваилонских башен, безымянным каменщиком природы, ведь жизнь уже, как бы, прожита, а там холодное безвременье... Или бессмертная душа? Вряд ли. Да если даже и так, если и будет эта вечность, зачем ему она теперь, что может быть ужаснеее, чем эта бесконечная разлука, быть обойденным навсегда - это ли не ад души? Значит, опять болото? Он попытался вспомнить, какие то другие счастливые минутки, переберая всех своих женщин, и не мог. Поверх всего вырастало одно тускло поблескивающее слово - "болото". Да, он отравлен навсегда. Он вспомнил, как шел на первое свидание, мечтая лишь об одном - выдернуть проклятую занозу из глубины души. И что же ? Каков итог? В чем результат выдергивания? Она только глубже вьелась в его истерзаную, изболевшуюся душу.